Фрагмент книги "Истребители" маршала
авиации Георгия Васильевича Зимина, посвященный военному аэродрому у
деревни Мартюшино.
* * *
В июне мы перебазировались на новый аэродром. Это была просто полевая площадка близ деревни Мартюшино, и мы довольно долго действовали с нее. Если наш базовый аэродром находился восточнее демянской группировки, то Мартюшино было южнее его, а по отношению к демянской группировке — юго-восточнее.
Собственно, даже готовой полевой площадки, которую можно было бы использовать как аэродром, возле Мартюшино не было. Сама по себе деревня, затерянная среди лесов и озер, устраивала нас как место базирования, но аэродром пришлось делать заново. Вырубили в лесу посадочную полосу и подходы к ней для взлета и посадки. Грунт здесь был песчаный, плотный — это нас устраивало как нельзя больше. Перебазирование не отняло у нас много времени, и потому перерыва в боевых действиях истребителей практически не было.
В начале июля к нам прибыло пополнение.
По улице вдоль деревни Мартюшино шли девушки в военной форме, наши милые, нежные солдатки. Одеты они были как все фронтовики: сапоги, пилотки, через плечо — шинельная скатка, за спиной винтовка. У каждой на ремне болтался котелок. Вид у них был, в общем-то, вполне бравый, шли они в ногу и сильно пылили. Многие девчонки были очень хрупки, небольшого росточка, и вся эта тяжелая воинская амуниция на слабеньких плечах вызывала одновременно и улыбку, и горечь.
Быть воином, известно, удел мужчин. Впервые за всю войну я поймал себя на мысли, что вид этих девушек вызывает во мне немного забытое чувство жалости, сочувствия, сострадания. Все мы знали, что в тылу на их плечи легла вся тяжесть работы на предприятиях, прежде всего — на оборонных, в сельском хозяйстве, в воспитании детей — везде. А тут еще фронт.,. Многовато, конечно...
Службу наши боевые подруги с первых же дней несли исправно, старались исполнять все точно и аккуратно, но поначалу, пока не освоились, не все у них получалось. Они были связистками, укладчицами парашютов, оружейницами, охраняли штаб, самолеты на стоянках. На первых порах в безлунные ночи, когда не разглядеть ладони вытянутой руки, им бывало боязно, и они иногда плакали и даже вызывали не по делу разводящих. Фронт был рядом, инструкций по борьбе с диверсантами (что не исключалось!) было предостаточно, и в таких ситуациях, когда прислушиваешься к каждому шороху, даже мужчинам порой становилось не по себе. Однако девушки скоро ко всему привыкли.
Жизнь в части стала интересней. Хотя «интересней», [135] видимо, не совсем точное слово в данном случае. Просто наше фронтовое бытие стало больше походить на нормальную человеческую жизнь. Само присутствие девушек смягчало наши души, огрубевшие от жестокостей войны. Незаметно менялся быт. Девчата успевали «сильному полу» кое-что починить, заштопать, постирать. Везде стало чище. В столовых даже появились марлевые занавески, чего мы не видели с самого начала войны. Летчики подтянулись, стали более внимательно относиться к своему внешнему виду.
Были, конечно, и нежелательные явления. Я имею в виду отдельные неуместные шуточки, грубоватость, неуважительность. Было...
Я жил рядом со штабом полка, а напротив располагалось общежитие летного состава. У штаба всегда стояли часовые — как правило, девушки, и некоторые летчики, зная, что они еще нетвердо усвоили устав, порой устраивали себе «развлечения». Однажды я услышал, как один «шутник» кричал из окна общежития: «Часовой! Часовой! У меня приступ, мне плохо!» Я вышел узнать, в чем дело, и увидел, что девушка-часовой в полной растерянности: охранять ли штаб или бежать оказывать «больному» помощь? А тревожные просьбы о помощи продолжались.
— Что мне делать, товарищ командир? — обратилась девушка ко мне.
— Стоять на посту и охранять штаб!
«Шутника» я серьезно наказал. И чтобы внести полную ясность в этом вопросе на дальнейшее, мы с комиссаром полка А. А. Воеводиным в один из нелетных дней собрали летный состав, чтобы поговорить о нашем житье-бытье и о воинском порядке. Как показали дальнейшие события, сделали это мы своевременно. Состоялось, пожалуй, первое наше собрание, на котором мы говорили не о тактике группового боя и не о том, как быстрее и надежнее готовить матчасть к вылету. И потому многие, видно, задавали себе вопрос, почему это на войне иной раз и думать толком отвыкаешь. Я строго-настрого запретил всем обращаться к девушкам на «ты» и предупредил, что за неуставное отношение к ним буду наказывать. Конечно, общение людей друг с другом слишком сложно, чтобы его можно было регламентировать несколькими директивными указаниями. Но все же летчики поняли главное. Прошло немного времени, и все изменилось к лучшему. Девушки привыкли к армейским порядкам и к своей работе. Они быстро усвоили особенности фронтовой аэродромной [136] жизни, понимали и душевное состояние истребителей, ведущих тяжелые, изнурительные бои. И очень скоро это необычное пополнение стало безраздельной и неотъемлемой частью нашей боевой семьи, как будто так в полку было всегда.
В течение лета, как я уже говорил, полк интенсивно действовал. Активность вражеской авиации противника по-прежнему была высокой. У нас уже было два звена на самолетах Як-1, и группы для боя вылетали в смешанном составе. В ударной группе — «Харрикейны», в прикрытии — «яки». Это было наиболее выгодное сочетание двух типов машин. Однако самолетов нам не хватало, все меньше оставалось «Харрикейнов», а те, что еще были в строю, износились до предела. И даже в этой тяжелой обстановке у нас появился свой... джаз-оркестр. Конечно, самодеятельный, он получил экзотическое наименование «Хаукер-Харрикейн» и частенько в его сопровождении исполнялись частушки на злобу дня. Руководитель ансамбля всеобщий любимец техник-лейтенант Валентин Мартынов иногда пародировал в концертах доклад инженера командиру полка. На мотив популярной утесовской песни «Все хорошо, прекрасная маркиза» он бойко сыпал под хохот летчиков:
...Сперва манометр отказал, Потом наддув не показал, Открыть попробовал капот — Набило маслом полный рот, А в остальном, товарищ подполковник. Все хорошо, все хорошо!
Наш оркестр, без преувеличения говоря, играл в жизни полка немалую роль. Не было ни одного праздника, ни одного победного боя, ни одного дня рождения или какого-нибудь другого более или менее заметного события, чтобы наш «Хаукер-Харрикейн» тут же не откликнулся на это новой программой. Летчики и техники (особенно молодые летчики) с большой охотой принимали участие в художественной самодеятельности. Обеспечение оркестра инструментами было самое «изысканное»: поперечная пила, всевозможные ударные (бутылки тоже), губные гармошки (расчески и папиросная бумага), балалайка, гитара, гармонь и даже настоящий большой барабан. Откуда он взялся, этот барабан, выяснить мне так и не удалось.
Ожидание каждой очередной программы коллектива душевно сближало всех — от рядовых до командиров, и [137] после каждого его выступления заметно поднималось настроение в полку. Однажды наш «Хаукер-Харрикейн» послушал командир дивизии полковник Иванов. Ему все так понравилось, что он попросил ребят выступить и в других частях. Не отказались, конечно, и после этого добрая слава о наших «артистах» разнеслась по всей воздушной армии. После войны ветераны в письмах подтвердили мое личное убеждение, что энтузиасты «Хаукера» гремели на весь фронт. Сыпались заявки и приглашения в гости, но ребята, конечно, не могли много гастролировать — ведь большинство наших искусников брались за свои нехитрые инструменты лишь после возвращения с боевых заданий. Основная их «программа» по-прежнему исполнялась короткими и длинными очередями по врагу в воздухе...
* * *
Настало время, когда, несмотря на постоянные героические усилия инженерно-технического состава, самолетов в полку осталось всего несколько, да и те были изношены сверх всяких пределов. Командующий воздушной армией ничем нам помочь не мог. И тут от нашего полка потребовалось выделить сопровождение для командующего Северо-Западным фронтом генерал-лейтенанта П. А. Курочкина, который по вызову Ставки летел в Москву.
К сопровождению «Дугласа» мы подготовили четыре «Харрикейна», включая мой, который был в самом незавидном состоянии. И. М. Плетнев так переживал, что открыто советовал мне на этом самолете не лететь. Только его героическими усилиями эта машина еще могла кое-как держаться в воздухе. До предела изношенные, чиненые-перечиненые агрегаты и системы могли отказать в любую минуту. Но в таком же состоянии были практически все наши машины. Поэтому я как мог успокаивал Плетнева. А сам я решил лететь именно на своем «Харрикейне» неспроста, надеясь, что в Москве вид этого истребителя убедит кого хочешь в необходимости обновить нашу материальную часть. Мы и так уже побили на этих машинах все мыслимые рекорды их долгожительства. Я хотел в столице через командующего фронтом, а если надо — через ВВС Красной Армии выпросить хотя бы несколько вполне боеспособных машин.
Расчет мой в принципе оправдался. Вернулись мы на третий день, и первым, кого я увидел, зарулив на стоянку, был, конечно, Плетнев. Ожидание нашего возвращения стоило ему больших переживаний. Годы спустя он вспоминал о тех днях: [138]
«...С облегчением вздохнул, убедившись в том, что все обошлось благополучно. Встретил командира, вылезающего из кабины. Он был весь в авиационном масле, даже очки были забрызганы... Я бросился к командиру и стал помогать ему приводить себя в порядок, но он запретил это делать и тут же сказал: «Немедленно подбери пять человек по своему усмотрению, полетишь с ними в Москву. В Подлипках, в мастерских, примешь 12 самолетов «Харрикейн» с... нашим вооружением — две 20-миллиметровые пушки ШВАК и два крупнокалиберных пулемета системы Березина. Эти самолеты начальник отдела боевой подготовки ВВС обещал отдать нам. Смотри не опоздай, не медли и без самолетов не возвращайся. Через день-два жди наших летчиков...»
Задание я дал Плетневу ясное, однако не такое простое, как может показаться. Не успел он с командой появиться в Подлипках, выяснилось, что у обещанных нам самолетов есть более «законные» хозяева, которые тоже прилетели за ними. И тут Иван Михайлович проявил завидную настойчивость, дозвонился в отдел боевой подготовки ВВС Красной Армии, что в его положении было не просто, и получил подтверждение на передачу самолетов нашему полку. Таким образом, нам удалось пополнить свою матчасть двенадцатью истребителями. Это были те же медлительные громадины, но в лучшем состоянии и, что очень существенно, с очень приличным вооружением. Ведь сам факт, что мы большую часть сорок второго года отвоевали на этих машинах, впоследствии еще не раз вызывал удивление. Хорошо помню, как в начале сорок третьего года я был представлен командующему ВВС Красной Армии генерал-полковнику авиации А. А. Новикову. Он прибыл на наш фронт перед началом решительной операции, в ходе которой наконец было покончено с демянской группировкой. После одного из совещаний А. А. Новиков поинтересовался тем, как воюют летчики на иностранных машинах. Тогда командующему представили меня.
Он оглядел меня цепким взглядом и с неподдельный простодушием спросил:
— Как же ты летаешь на этом... м-м... хламе?
Я довольно подробно изложил все, что нами было сделано на этих машинах, при этом, конечно, доложил о выбранной нами тактике воздушного боя, о поисках оптимальных решений, обо всей той напряженной работе в полку, без которой мы много бы не навоевали, что нам [139] поначалу и пророчили. Командующий выслушал меня с большим вниманием. Впоследствии в ходе войны мне еще не раз приходилось встречаться с Александром Александровичем, но думаю, что тот мой доклад о боевой работе на «Харрикейнах» произвел на него во время нашей первой встречи на Северо-Западном фронте определенное впечатление.
Это выяснилось потом, а летом и частично осенью сорок второго года мы по-прежнему летали на «Харрикейнах», хотя у нас и было, как я уже говорил, несколько машин Як-7 и Як-1. Они достались нам от других полков, что убывали за получением новой матчасти. Машины все, конечно, были далеко не новые, но мы на них все-таки переучивали летный состав, а иногда — по обстановке — использовали их при выполнении боевых заданий в составе смешанных групп.
Регулярные занятия продолжали играть важную роль в успешных действиях полка. К боевой подготовке все уже привыкли, она стала естественной составной нашего фронтового быта и нашего умения воевать. Но поначалу летчики воспринимали, признаться, занятия без особого энтузиазма. Многие рассуждали так: «Это война, а не академия. Зачем эта учеба? Война сама научит». Я же после первых месяцев войны не раз убеждался в обратном, что, кстати, меня тоже всегда немного удивляло. Казалось бы, война действительно должна была сама учить, но это происходило не всегда и не везде. Психологическая инертность, разные инструкции и положения, написанные еще в мирное время, наконец, навыки, приобретенные до войны, — все это нередко мешало делать правильные выводы в ходе боев, быстро перестраиваться и смотреть на вещи по-новому. И потому требовалось немало усилий, чтобы заставить людей пересматривать и переосмысливать ранее сложившиеся взгляды и привычки.
На занятиях рассматривались лишь важнейшие вопросы, связанные с использованием аэродинамических качеств самолета, двигателя, вооружения, навигационного оборудования и радиосвязи. Делалось это для того, чтобы научить летчиков выжимать из техники максимум возможного.
Часто возникали у нас споры при разборе проведенных воздушных боев. При этом, чтобы определить наилучшую тактику боя, неизбежно приходилось анализировать технику пилотирования. Поскольку истребители противника практически по всем данным превосходили «харрикейны [140] «, эта часть занятий была особенно важной для нас. Много внимания мы уделяли изучению самолетов противника, их возможностей, вооружения и оборонительных точек вражеских бомбардировщиков, определяли наименее опасные углы и ракурсы атаки.
Бывали дни, когда мы не имели возможности заниматься учебой. Это происходило в период наступления наших войск и обостренной борьбы в воздухе, когда противник перебрасывал на наш участок новые авиационные части, и нам приходилось совершать по нескольку боевых вылетов в день. Такие периоды только подчеркивали последующую необходимость боевой учебы. Ее качество постоянно повышалось. Целеустремленность, которая отражалась в планах занятий, позволяла нам находить ответы на многие вопросы, возникавшие в ходе боев.
Жизнь летчика часто зависела от умения глубоко разобраться во всем том, что происходит в воздухе. Это вскоре стало понятно всем. Всякие новые сведения о противнике доводились до личного состава вне очереди, как спешные и особо важные. В конце концов пришло время, когда занятия в полку стали просто его потребностью. И мы — командный состав — сразу почувствовали, как много в настроении пилотов перемен. В самой этой тяге к учебе проявился какой-то перелом в их сознании. У них теперь, как следствие, совершенно по-иному формировался взгляд и на способы ведения современной войны в воздухе.
Вскоре в полку выявились летчики, которые в воздухе видели самолеты противника раньше всех и дальше всех. Таких было человек пять, но и среди них был феномен — капитан В. Соколов, обладавший особо быстрой адаптацией зрения на различные расстояния. От него боевые друзья всегда получали первый сигнал: «Вижу противника». Таких пилотов, как я уже говорил, мы использовали в боевых порядках с учетом их индивидуальных природных возможностей. Им мы обычно подбирали такое место, чтобы они могли с максимальной отдачей работать на группу и меньше заботиться о собственной безопасности. Это часто позволяло нам своевременно обнаруживать противника, принимать меры против возможных внезапных атак и занимать выгодное положение для боя.
К лету сорок второго года относится беспримерная по дерзости и мастерству атака двух наших летчиков, которую они провели 9 июля в районе населенного пункта [141] Васильевщина. В тот день старший лейтенант Виктор Едкин и младший лейтенант Константин Красавин встретили до двадцати двухмоторных вражеских бомбардировщиков Ю-88, шедших под прикрытием «мессеров». «Юнкерсы» шли плотным строем. Вся группа выглядела настолько внушительно, что на двух наших истребителей гитлеровцы не обратили никакого внимания: им, вероятно, и в голову не могло прийти, что наша пара рискнет атаковать такую армаду. Что же касается наших авиаторов, то у них на этот счет никаких колебаний не было. Их атака была совершенно неожиданной для врага, неожиданной, на первый взгляд, нелогичной, никакой схемой не предусмотренной.
Гитлеровцы растерялись. Строй бомбардировщиков распался. Бомбежка наших войск была сорвана. На Едкина и Красавина, конечно, ринулись «мессеры», но наши летчики действовали хладнокровно, без ошибок, очень четко провели бой, и каждый из них сбил по одному вражескому истребителю. За этот бой, который с земли наблюдал командующий фронтом, оба летчика были награждены орденами Отечественной войны I степени.
Но не только одержанными победами запомнилось то трудное время. Изнурительная и неравная борьба, которую мы вели много месяцев, не могла обходиться без потерь. И они подчас были очень тяжелые. В сорок втором году полк потерял нескольких наиболее опытных летчиков и командиров, в частности, командира эскадрильи капитана Лазарева. Несколько позже, осенью, погиб штурман полка майор Кондратьев. Все это были ветераны, хорошо подготовленные воздушные бойцы. Причиной их гибели, если не говорить о каких-то конкретных оплошностях, возможно, допущенных ими в том или ином сложном бою, были усталость, нервное перенапряжение.
Нервная усталость — одно из самых трудноустранимых на фронте состояний человека. Каждый боец знает, что ему грозит гибель. Одни привыкают вообще не думать об этом, другие умеют вытеснять тревожные мысли, третьи — особенно если проводят бой за боем в предельном напряжении — поневоле начинают задумываться об этом чаще и чаще. Слово «задумываться», может быть, и не совсем точное. Это не мысль, а скорее ощущение, которое входит в подсознание. Человек вроде бы воюет, разговаривает, общается с товарищами как прежде, а между тем в его подсознании уже живет некая тень, и наступает [142] момент, когда все это вдруг становится заметным для окружающих. Конечно, опытный летчик уверен в себе, и эта уверенность поддерживает в нем психическую уравновешенность. Но все же от природы особенности психики у каждого свои. Тому, у кого более тонкая нервная организация, труднее. Тут речь идет о каком-то внутреннем пределе, которого сам человек заранее не знает. А усталость накапливается незаметно, исподволь, и постепенно этот предел обнажает.
В одном из осенних боев в сорок первом году я попал в трудное положение и не был сбит только потому, что мой товарищ успел прийти на помощь. Я хорошо запомнил свое состояние после того боя. Раньше, даже в самых тяжелых ситуациях, я просто никогда не думал о том, что меня могут сбить. И вдруг понял, что могут. Почувствовал. В том-то и дело, что это было не какое-то умозрительное заключение, а именно ощущение, внутреннее состояние. Вслед за ним уже пришла простая и горькая мысль, что в такой войне, по теории вероятности, у тебя нет никаких гарантий уцелеть. Мне ничего не стоило прикинуть, сколь незначительны были шансы на благоприятный конечный исход. И, ощутив это, я тогда подумал; «Ну что ж, собьют так собьют... Надо в каждом бою выкладываться, чтобы — если этому суждено быть — отдать жизнь подороже». И после этого успокоился и больше к подобным мыслям не возвращался.
Хочу подчеркнуть: дело тут не в личной храбрости. И Лазарев, и Кондратьев были смелыми, очень надежными летчиками. Может, тут дело в обостренной восприимчивости, которая является характерной чертой натуры того или другого человека, и другим он просто быть не может.
Когда я заметил первые признаки усталости у капитана Лазарева, я насторожился. Он по-прежнему водил группы в бой, уверенно руководил летчиками, и в трудных боях они добивались победы. Но после его возвращения, уже на земле, я видел, что командир эскадрильи как бы невольно погружается в себя, словно прислушивается к чему-то, что лежало в душе, может быть, даже безотчетно. Потом обратил внимание на то, что у него при постановке боевой задачи стали подрагивать пальцы. И если бы можно было сказать ему: «Ты неплохо провоевал год. Год был очень тяжелым. Поезжай в тыл, подлечись, отдохни и забудь про все». Но... Никто не имел такого права. От каждого из нас требовалось все. Все до [143] конца. Передышку от фронта можно было получить только по ранению.
В тех условиях я сделал все, что было в моих силах. Видел, что в любой день могу потерять хорошего летчика и опытного командира, и потому я предоставил Лазареву десятисуточный отпуск домой.
Он вернулся, казалось, обновленным человеком: бодрым, полным сил, улыбающимся. На мой вопрос, заданный в дружеской форме, хорошо ли он отдохнул и готов ли к боям, он с благодарностью ответил, что отпуск прошел прекрасно и что сражаться готов. И он, действительно, снова стал водить летчиков на схватки с врагом, но после двух-трех вылетов у него появились все те же симптомы нервного напряжения и усталости. То, что отняла у него война, уже невозможно было компенсировать десятисуточным отпуском. Потом то же самое произошло и с другим опытным летчиком.
Потери были неизбежны, но в целом полк намного повысил боеспособность и воевал успешно. Дисциплина была твердой. Случаев трусости или малодушия в бою не отмечалось.
Осенью сорок второго года к нам прибыл новый комиссар майор Филипп Акимович Колесников. Молодой, но опытный и энергичный политработник, он горячо взялся за дело. Под его руководством партийно-политическая и воспитательная работа в полку значительно активизировалась.
Ф. А. Колесникову было на кого опереться. Нам в полку повезло с комиссарами эскадрилий. Оба комиссара — старшие политруки Иван Михайлович Опалев и Григорий Григорьевич Маркатанов — были отличными летчиками. На боевые задания они летали регулярно наравне с пилотами своих эскадрилий, работали спокойно, уверенно, со знанием дела и с большой ответственностью. С каждым их словом в подразделениях считались, потому что это были настоящие политработники переднего края, и личный состав уважал и любил их за это.
Политработники большое внимание уделяли молодежи. Они умело направляли комсомольскую работу, поощряя инициативу и самостоятельность членов ВЛКСМ. Все это вместе взятое способствовало тому, что многие наши лучшие воины по внутренней убежденности подавали заявления в партбюро с просьбой принять их в ряды ВКП(б). Во фронтовых условиях это означало только [144] одно: стремление всегда и везде быть впереди. Другими словами — быть первыми в бою.
В октябре 1942 года был объявлен приказ Народного комиссара обороны, которым в Красной Армии устанавливалось полное единоначалие и упразднялся институт военных комиссаров. Филипп Акимович Колесников воспринял это решение спокойно.
— Это должно было произойти, — сказал он мне. — И это совершенно правильно.
У нас были самые теплые товарищеские взаимоотношения и взаимопонимание, которое оставалось до конца нашей совместной работы.
* * * Подходило к концу переучивание летного состава, Стоял конец октября.
Незадолго до этого к нам из Подмосковья поступило десять машин Як-1. Самолеты были сильно изношены, и нашему техническому составу пришлось с ними много повозиться, прежде чем перегнать на фронт.
Перелет проходил в сложных метеоусловиях, но закончился хорошо: никто не отстал, не заблудился, не совершил вынужденной посадки.
Хоть и не новые были машины, но все же это были «яки», которые по всем статьям превосходили «Харрикейны», и потому настроение летного состава повысилось. Переучивание шло быстро. В конце октября оставалось несколько молодых летчиков, которые еще не закончили программу тренировочных полетов. К ноябрю полк должен был закончить переучивание, и в эти оставшиеся дни октября я контролировал ход подготовки молодых летчиков, чтобы знать уровень подготовленности каждого.
В один из таких дней я довольно долго пробыл на старте и основательно продрог. Пошел ненадолго в землянку погреться, оставив за себя заместителя. Только снял реглан, вбегает дежурный по старту и докладывает:
— Товарищ командир, несчастье: упал самолет.
Одеваюсь, бегу на старт и узнаю, что молодой летчик лейтенант В. П. Хотеев, заходя на посадку, нерасчетливо снизился на самую малую высоту на большом удалении от аэродрома. Ему дали по радио команду: «Подтянуть!» Но при этом пилот потерял высоту и еще прямо перед собой увидел макушку одиноко стоящей сосны. При нормальном заходе на посадку сосна эта никак не могла [145] помешать. Но в данном случае от неожиданности и неопытности летчик резко потянул ручку на себя. Самолет взмыл, но тут же потерял скорость, свалился на левое крыло и упал в лес в начале посадочной полосы.
В сопровождении нескольких человек я пошел к месту катастрофы. Лес был вековой. Часто попадались огромные сосны. Удар самолета пришелся в основания этих могучих деревьев. От машины остались одни щепки по всей полосе падения да отдельные детали, разлетевшиеся метров на 60. Мотор и винт были разбиты в куски. Единственной целой деталью от самолета, которую удалось найти, была бронеспинка. Ее выбросило далеко от места падения машины.
Возле бронеспинки я остановился. Никаких следов крови нигде не было видно. Я обернулся к шедшим сзади летчикам и техникам, спросил:
— Где тело-то?
И вдруг слышу за спиной:
— Я здесь, товарищ командир!
Это было так неожиданно, что я оцепенел. Такого за всю свою службу не видел и даже не слышал, что такое возможно. И если бы я не был свидетелем этого происшествия, никогда бы не поверил, что оно не досужая выдумка. Но летчик стоял передо мной, и когда я, еще не вполне доверяя своим глазам, спросил его, есть ли ушибы, чувствует ли он боль где-нибудь, услышал бодрый ответ:
— Все в порядке, товарищ командир! Я готов к очередному полету...
Это меня доконало, кажется, окончательно.
Все это, как говорится, протокольный факт. С тех пор я убедился, что в жизни могут быть самые невероятные вещи. Но хорошо то, что хорошо кончается: человек был жив и невредим, и это — главное.
